В педагогический институт после школы я не поступила. Можно сказать, нарочно. Ну, не то чтобы я пошла и демонстративно завалила экзамены, но особо и не старалась. Поэтому, не добрав баллов, не расстроилась – ведь у меня все шло «по плану». По моему плану, по которому сначала я должна была поработать и убедиться, что тот путь, который я выбрала – мой. Или нет.
Дома, однако, не разделяли моих планов. Мама попыталась подключить какие-то связи, чтобы меня все-таки в институт впихнуть, но было уже поздно, как ей объяснили. Она мне сказала – мол, иди и ищи работу! Скептично так сказала, явно не ожидая, что работу я найду. Но я была уверена – ведь все шло «по плану»...
Сначала я обратилась к директору детского дома, где жил Димка. А.Ф явно расстроился, что я не поступила в институт, посочувствовал, а потом сказал, что работы для меня в их детдоме нет. Потому что с тех пор, как дети стали жить разновозрастными групами-«семьями», им больше не нужны помощники воспитателей. А ночной нянечкой я работать не могу, потому что мне нет еще 18 лет... Но посоветовал обратиться в дошкольный детский дом, который, оказывается, был расположен совсем неподалеку. И я обратилась. Там помощники воспитателя (читай – нянечки) были нужны, поэтому мне рассказали, как сделать сан-книжку, какие принести документы, и не прошло и недели, как у меня в руках уже была моя собственная Трудовая Книжка. Мама наблюдала за моей «карьерой» с интересом, не вмешиваясь. Папа ехидно подначивал, что вместо студенческой жизни, в моей жизни теперь будут главное место занимать горшки и швабра. А меня это не расстраивало. Потому что меня не интересовали ни швабра, ни горшки. Меня интересовали дети.
Да, но ждали-то от меня в детском доме не моих зарождающихся педагогических способностей, а как раз умения владеть таким предметом, как швабра... А я ею не владела. Чем привела в ужас воспитателей в первый же свой рабочий день. Но меня это не волновало. Меня волновали дети.
Я помнила «правилоНаполеона» -- знать всех солдат по имени. Поэтому сразу начала запоминать. Вот этот малюсенький мальчик с крошечной головкой – Витя. Безобразник и хулиган трех лет от роду, сразу просек, как можно добиться моего персонального внимания, попросившись в туалет, и стал этим пользоваться по делу и без. Его сестренка Люба, ей пять, беленькая девочка с короткими волосами, она, как и ее брат, на «плохом счету» у воспитателей. Почему? «Потому, что они дураки. У него микроцефалия, у нее олиговрения.» Так страшно говорили воспитатели об этих двух малышах, страшно, но спокойно, просто констатируя факт, немного брезгливо, но равнодушно. Потому что с такими «диагнозами» Люба и Витя долго в детском доме не задержатся. Либо отправятся в специализированный детский дом, либо в новый детский дом в селе Колосовка – если он откроется до того, как Вите исполнится 4 года. (То есть, если ребенок не направлен в специальный детдом для умственно отсталых прямо из дома ребенка, следующая медико-педагогическая комиссия ожидала его в 4 года). Так я узнала об этом, и впервые услышала о Колосовке. Как потом выяснилось, в каждой группе детского дома жили «колосовские» дети – те, кого выбрали воспитатели, те, от которых появилась возможность избавиться. «Неудобные», «некрасивые», или «больные». И жить со знанием того, что эти дети «чужие», «списанные» как будто, воспитателям было легче. Но тогда, в первые дни, я этого еще не знала. Я продолжала узнавать, запоминать, я начинала жить детьми, я начинала жить так, как я мечтала, делая то, что считала нужным и важным. Внутри у меня все дрожало и звенело от осознания того, что я являюсь частью жизни «ничьих» детей, а значит, каждое мое слово, каждый жест и поступок должны были нести что-то нужное и важное. Я, конечно, делала то, что от меня требовалось: умывала и подмывала малышей, мыла полы три раза в день и протирала пыль, накрывала на стол и мыла посуду... Помогала делать уроки и пришивать к платьям воротнички...
Да-да, бывший «дошкольный» детский дом с сентября того года стал тоже детским домом «семейного» типа. Были сформированы три «семьи», где жили дети разного возраста, куда собирались из разных детских домов и интернатов разлученные когда-то братья и сестры. Эти три семейные группы жили в одном крыле здания (типичного здания детского сада советских времен), а в другом крыле располагались, как и раньше, группы от «младшей», с трехлетками, до «подготовительной», где жили ребята 6-7 лет. Все было новым для воспитателей, привыкших расставаться каждый раз с детьми, проводив их в первый класс и принимая новую группу малышей. Может быть, поэтому их так раздражали старшие – не те, кто остался в детском доме после подготовительной группы и пошел в первый класс, а новые, «свалившиеся на голову» воспитателей дети... Вот Леночка Данченко. – мама ее умерла, а папа решил, что одному ему с двумя детьми не справиться, вот и отдал старшую, девятилетнюю, в детский дом, оставив дома младшую дочь... У Лены были очень длинные волосы, и каждое утро в группе начиналось одинаково с криков воспитателя:
--Данченко!!! Расчесывайся быстрее! Если опоздаешь в школу, отрежу твои космы своими руками!!! Заплетайся! Хочешь, чтобы я тебя налысо подстригла?!
И домашняя девочка, роняя слезы в раковину, над которой и зеркала-то не было, неловкими руками пыталась заплести непослушные волосы... Мне было ее жаль до слез, но помочь я ей не могла – не умела я заплетать тогда косички. Моя мама не считала нужным возиться с длинными волосами, поэтому я с раннего детства всегда была подстрижена коротко.
А воспитательницу раздражали не только волосы Лены, но и ее застенчивость, и попытки помочь мне или ей самой. Только и слышно было:
--Данченко, не высовывайся! Данченко, не выступай! Сядь и не приставай! Уйди, чтобы я тебя не видела!
--Отойди от нее, не помогай! – Это уже мне, когда я хотела помочь Лене справится с непонятным домашним заданием или завязать на косичке ленту бантом...
А мальчик Коля, у которого были «заячья губа» и «волчья пасть», что могло бы послужить ему «путевкой» прямиком в спец-интернат, невзирая на ум, но которому когда-то повезло: его любила воспитательница, она разглядела в нем что-то, а может, ее просто впечатлила «отказная» из его личного дела, из которой было известно, что Колины родители не какие-нибудь там пьяницы, а оба учителя, педагоги, отказавшиеся от ребенка «потому что он урод». Воспитателей возмущал поступок «коллег», тем более, что Коля был спокойный, послушный и умный. Только очень плохо говорил и никогда не улыбался... В этом году Коля пошел в первый класс, и неплохо справлялся с домашними заданиями, которые давали ему в школе. Учительница относилась к детдомовским детям хорошо, жалела малышей, поэтому Коле не грозили пока ни Колосовка, ни специализированный интернат. Коля был «годостью» детского дома – тем, кого можно «показать», рассказав душещипательную его историю, кем можно «похвастаться», говоря о его успехах... И кого можно посадить спиной к воспитательскому столу за обедом, чтобы «не портил аппетит»...
Пока я вникала в непростые детские судьбы и совсем не вникала в свои должностные обязанности, воспитатели решили от меня избавиться. Им нужна была более расторопная няня, которая работала бы руками быстро и споро, владела бы шваброй и потщательнее следила за чистотой. В конце концов они меня каким-то образом «обменяли» на няню из малышовой группы. Мне преподнесли это как-то так, что всем должно бть удобнее. Я, проработавшая неделю в семейной группе, успевшая привыкнуть уже к ребятам, погрустила немножко, но возражать не смела, да и не умела еще, (откуда мне, вчерашней выпускнице 10 класса, было знать, каким змеиным гнездом может быть закрытый женский коллектив...), так что на следующий день пришла на работу к 7 часам утра в малышовую группу.
Там было 16 детей. В основном трехлетки, только из дома ребенка. Поэтому воспитатели только еще заучивали их имена. Самих воспитателей было трое, Галина Ивановна, Надежда Ивановна и Нина Константиновна. Еще частым гостем в группе была логопед Людмила Ивановна. Поскольку почти все они были Ивановны, ребята называли всех троих одинакоо: «Мама Ивановна», и одну из них «Мама Константиновна». А я была «Мама Женя».
Первый, кого я увидела, был Сашка Калинкин. Он тоже пришел в группу в 7 утра – гостил у бабушки вместе с братом и сестрой, которые жили в одной из семейных групп. Я помогла ему раздеться, а он спросил, как меня зовут. Я ответила: «Женя». Он уточнил: «Моё Женя?» Я согласилась: «Конечно, твое!» Кстати, он один из всех детей, кто не называл всех подряд мамой. Потому что он твердо знал – мамы у него нет. У него есть бабушка, брат и сестра. А мамы нет, и все тут. Сашка был в группе самый умный. Ну, то есть, он был более развит именно потому, что регулярно ездил домой. Он был больше домашним ребенком, в детском доме живя, как в яслях-пятидневке. У него был хороший словарный запас, тогда как многие не умели еще толком говорить, нечего и говорить о том, что кругозор его тоже был намного шире, чем у его «однокашников». Он немного шерелявил, и поэтому произносил мое имя правильно, а себя называл важно: «Шаша».
Всего мальчишек-малышей в группе было пять. «Два Саши, два Алеши и Денис», -- так «пересчитывали" их для себя воспитатели, чтобы запомнить имена. Второй Сашка – Конеев -- был просто чудо расчудесное. Маленький, белобрысый и синеглазый, Санька катался на своих кривых ножках по всей группе, как маленькое заводное колесико. Его так и звали: «Колесо». Поскольку все дети и здесь тоже делились на «умных» и «дураков», Санька относился, по мнению воспитателей, к последним. Он был ласковый и добрый, его синие глаза всегда были ясными и безмятежными, он не умел долго сердиться или обижаться, быстро успокаивался, если плакал, и совал свой любопытный нос везде, где только можно. Он появлялся то в одном конце группы, то в другом, что-то все время ронял, спотыкался, наступая на ремешки незастегнутых сандаликов, падал, вскакивал и снова бежал. Он называл себя «Сяся», а меня «Мамаська Зениська», и все у него были «мамаськи», и все его любили, но любили как-то очень тайно от самих себя.
-- Сашка-Сашка, пьяные твои мозги, -- с каким-то чувством удовлетворения повторяла, глядя на него, Г.И., после того, как кто-то рассказал, что Сашкина мать всегда ходила пьяная, будучи беременной. Сашка смотрел в ответ открыто и безмятежно, и снова куда-то бежал, что-то ронял и его опять ругали. А иногда привязывали к стулу в качестве наказания или исправительной меры – чтобы не бегал. Остальные дети быстро поняли, кто здесь «мальчик для битья», и когда что-то случалось и воспитатели грозно вопрошал6 «Кто это сделал? » -- пятнадцать пальчиков одновременно указывали на Сашку и пятнадцать голосов кричали: «Колесо!» -- если даже Санька находился в другом конце группы, или сидел привязанный.
-- Как скажет он это свое «Мамаська», так и забрал бы его к себе навсегда, -- говорила, подхватывая сашку на руки, Н.И. Обнимала, кружила, ставила на пол, и добавляла:-- Но он дурак.
Я никак не могла понять, что же такого «дурного» в Сашке. Он, кстати, один из немногих детей реагировал живо на мультики по телевизору, а воспитатели расценивали это как «признак ума». Он кормил птиц – в клетке жили две канарейки, он всегда оставлял для них маленький кусочек хлеба после обеда, совал между прутьями клетки и наблюдал, как они клюют. Да, он не блистал правильными ответами на занятиях, не умел рисовать (как будто кто-то умел!) или лепить. Я уже потом поняла, почему так ревностно воспитатели следили за тем, чтобы статус «дурака» не был потерян Сашкой. Он был слишком свободолюбивый, слишком живой и любопытный, а поэтому «неудобный» ребенок. И надо было сформировать стойкое мнение окружающих о нем, как об умственно отсталом и психически нездоровом, чтобы в 4 года медико-педагогическая комиссия, прислушивавшаяся к мнению воспитателей, поставила ему «нужный» диагноз и отправила в специализированный детский дом. Так происходила «чистка рядов» в детском доме -- самом лучшем детском доме города...
Были в группе и свои «колосовские» дети – те, что дожидались открытия детского дома в том селе и отправки туда. Это были Денис и один из Алешей. Про Дениса воспитатели без всякого интереса говорили: «Это форменный дурак», называли «Душманом» и постоянно ругали, если он попадался под руку. Денис был упрямый, он сосал палец и от этого говорил с «акцентом» -- все согласные звуки у него были твердыми. Так что себя он называл «Дэн», а меня он звал «Мама Дэна». Потом эта игра слов или звуков оказалась магической для нас обоих, но сначала я, как и все, смотрела на Дениса больше с сожалением, чем с сочувствием. Трудно было проникнуться любовью к ребенку, который всегда хмурит брови, чуть что, падает на пол и бьется об него головой, на все вопросы и предложения отвечает громко : «Нэт!» и раскачивается взад-вперед, сунув в рот палец. Помню, однажды в к нам заглянула нянечка из другой группы, работавшая в детдоме уже много лет, она замерла при виде Дениса, а потом воскликнула:
--Что?! Это Пономарев?! Еще один?! И такой же дурак?!
Оказалось, что у Дениса есть брат Валерка, его копия и внешне, и по характеру, и он уже год как в детском доме для умственно отсталых.
-- Ну и Денису туда дорога, если Колосовка раньше не откроется, -- равнодушно и немного брезгливо ответила Г.И.
Про Алешу Ткаченко воспитатели говорили:
-- Этот даже не дебил, он имбецил! – (Да, кидались диагнозами тетеньки со средним педагогическим образованием неслабо!)
Алешка чаще всего сидел на стульчике, неподвижно, устремив взгляд куда-то вдаль. Если его спрашивали о чем-то, шевелил губами в ответ, но никаких звуков долгое время не издавал. Кушал и одеться-раздеться сам тем не менее умел, с туалетом тоже проблем не было. Просто сидел такой вот отрешенный от всего и не смотрел особо по сторонам. Однажды кто-то из воспитателей , проходя мимо, взял и поднял ему руку вверх. Алешка так и остался сидеть с вытянутой вверх рукой. И началось... Это была «любимая игра» на несколько дней. Еще и приглашался кто-нибудь из воспитателей соседних групп, чтобы продемонстрировать Алешкину «ненормальность». Его руки, ноги, голову поднимали, опускали, крутили, придавали телу самые нелепые позы и положения, а он так и оставался сидеть в них неподвижно. Логопед Л. И., которая была в группе если не постоянным «жителем», то во всяком случае, частым гостем, смотрела-смотрела на это все ( а она была из всех, пожалуй, самым адекватным и добрым человеком, но никогда не спорила ни с кем и старалась воспитателям не противоречить, видимо, были у нее на то свои причины), и не выдержала однажды. Просто негромко сказала :
-- Алеша, опусти ручки.
И он опустил. Воспитатели вроде даже растерялись от неожиданности, а Л. И. объяснила:
-- Он просто послушный...
Алешка Мосалев был совсем другой. Маленькое ясное солнышко, которое еще ярче светилось, когда кто-нибудь обращался к нему. Ласковый и добрый, ревел редко, разговаривал неплохо, поэтому числился «умным». Любимец «воскресной» нянечки, периодически ездил к ней домой в гости. Если надо было кого-то продемонстрировать «гостям» дд, директор посылала за Алешкой. На него же и летели, как бабочки на светлое пятнышко, все потенциальные усыновители. А вот тут-то их ждал лоблом – усыновить Алешку можно было только с его 6 братьями... Их как раз разыскивали в то время по разным дд и собирали вместе в одной из семейных групп. Три пары близнецов, все такие же красивущие и глазастые. Глядя на братьев Мосалевых, невольно думалось о его маме – где же ты, кто же ты, как же ты могла потерять такое богатство?! Но надо отдать ей должное – она довольно скоро восстановилась в правах, отремонтировала квартиру, устроилась на работу и забрала всех мальчишек домой. Но «скоро» -- это еще не сегодня или завтра, еще год Алешка и братишки прожили в дд.
Иногда на Г.И. нападала «философия» и она говорила:
-- Счастлив тот ребенок, которому повезло родиться красивеньким. Тогда ему и перепадает ласки больше, вот он и умнее других. Все мы любим потискать Алешку, а кто тискает Славку?..
И правда, Славку никто не тискал. Сразу скажу, его фото у меня нет. На тот момент, когда я фотографировала детей, его не было в группе, я и не знала о его существоваии. Он лежал в психиатрической больнице в то время. Потом его выписали и привезли в дд. Я думала, плохо относятся к Денису, к Сашке... Но хуже всего относились к Славке. Да, ему «не повезло родиться красивеньким». Маленький, худющий, с маленькими слезящимися глазками и вечно сопливым носом. Вот этот бедный нос и раздражал воспитателей больше всего. Славку за обедом сажали спиной к воспитателям, отталкивали, если он подходил слишком близко, и брезгливо повторяли, каждый раз, гляда на него:
-- Мозги так и текут из носа...
Конечно, Славка быстро почувствовал, что я отношусь к нему по-другому. Я не отталкивала, а гладила по голове, «тискала» и обнимала, водила в туалет и отмывала сопли. Он подбегал ко мне и говорил:
-- Мама, я тебя любу! Ты меня любишь?! – я отвечала уверенно: «Конечно!» -- он целовал меня в щеку, обмазав слюнями и соплями, я целовала его в ответ, вытираясь, когда он убегал играть. Ничего другого я Славке дать не могла, как еще ему помочь, не знала, и не была уверена, окажет ли это мое «самопожертвование», как называли мои действия воспитатели, какое-то влияние на его текущую или дальнейшую жизнь. Но он каждый раз убегал от меня счастливый, наверное, оно стоило того...
Девчонки... Они были такие удивительные в этой группе. Даже воспитатели признавали, что таких необычных трехлеток к ним еще не поступало... Они, например, могли сесть на стульчики и петь разученную на музыкальном занятии песенку хором. Сами, никто их не заставлял и не учил этого делать. Конечно, у каждой был свой характер, своя история, своя судьба.
Аська. Умница, она была узбечка по национальности, и имя ее полное я не знаю – воспитатели звали ее то Асель, то Асенгуль. Она была постарше других, видимо, ее оставили в малышовой группе специально – для примера, чтобы было за кем тянуться. Она исполняла свою роль – помощницы и наставницы – старательно, но не задавалась и не выглядела избалованной. Она была отказная, но однажды ее мама появилась на пороге группы. Как она ее нашла, не знаю, хотя, конечно, кто ищет, тот всегда найдет. Она пришла прямо в группу и сказала, что хочет устроиться к нам уборщицей. Воспитатель, по моему Г.И. тогда работала, сразу просекла, что к чему, только не сразу разобрались, чья именно мамашка нарисовалась. Но поскольку при всей «профессиональной вредности» воспитатели все же всегда были «за» возвращение или устройство любого ребенка в семью, Г. И. допустила тактическую ошибку, руководствуясь благими намерениями... Аську часто показывали усыновителям, но она была не русской, и это было проблемой. При всей ее красоте и уме, никто не хотел брать узбечку. Аська уже знала, что иногда ее смотрят возможные «мамы», и когда очередная тетя принесла ей яблоко и куклу, она отнеслась к этому внешне довольно спокойно. А вот Г.И. была очень возбуждена, и сказала потом Аське:
-- Все другие тети – «мамы» ненастоящие, а вот эта – настоящая, ты у нее в животике росла!
Эххх, все бы ничего, да только «настоящая мама» растворилась в неизвестности так же неожиданно, как и нарисовалась. И больше никогда не появлялась. Откуда взялась и куда делась – так и осталось загадкой. Г. И., чувствуя свою вину за поспешные выводы, завела было разговор с Асей о том, что, наверное, она ошибалась. Но Аська, как всегда спокойно и чуть печально перебила ее:
-- Я знаю, что она была не настоящая. Настоящие не одманывают. А она одманула...
Чтобы не было совсем уж грустно, скажу по секрету, что в конце концов Аське повезло -- ее увезли-таки приемные мама и папа в солнечный Узбекистан. Надеюсь, все у нее хорошо...
Вторую умницу группы звали Наташа. Она была русская, блондинка с голубыми глазами и ТАКИМ печальным выражением лица, что ее прозвищем было «Рабыня Изаура». Я в первый день все искала глазами эту «Изауру» среди черномазеньких казашек и татарок, которых было в группе большинство, и так была удивлена, что так зовут эту беленькую девочку! Воспитатели ее почему-то тоже недолюбливали. Хотя хвалили и исправно показывали усыновителям. Но никто Наташу так и не удочерил, позже, правда, ее забрали в приемную семью...
На фото обе умнички, Наташа и Ася.
Таня Ермола. Когда я читала в ее личном деле «отказную» с уже смутно знакомыми строчками «Отказываюсь от ребенка, потому что он урод...» (под диктовку их они все пишут, что ли?!), я мысленно ругала эту незадачливую мамашу, посмотревшую на Танюшкин изувеченный заячьей губой и волчьей пастью рот, и так и не заглянувшей в ее огромные глаза-озера. Заболевание мешало ей нормально разоваривать, губу в роддоме зашили как попало (кому надо возиться с «ничейным» ребенком), операции на небе тогда делали не раньше 4 лет (это потом американцы открыли клинику в Свердловске, куда возили оперировать сирот с двух лет), поэтому объясняться Таня могла в основном жестами и звуками. Характер у нее был нетерпеливый и своенравный, поэтому звуки она издавала резкие, что раздражало воспитателей, поэтому для себя они ее сразу определили, как «дурочку», которая вскоре должна была отправиться в специализированный дд для умственно отсталых. Она туда и отправилась. Забегая вперед, хочу сказать, что я встретила ее там, когда ей было уже 8, опять матернула про себя ее мамашу-дуру – ну никак нельзя было назвать Татьяну «уродом», а еще несколько лет спустя услышала по радио, что «воспитанница вспомогательной школы-интерната№5 г. Омска Татьяна Ермола заняла первое место в международном чемпионате по теннису в Ирландии». Честное слово, не знаю, какими судьбами Танюшку занесло в Ирландию, но я подпрыгнула на месте и еще раз, хорошенько, уже со злорадством мысленно обложила трехэтажным матом ее мамашку, пожелав, чтобы она услышала это сообщение по радио и рухнула, неважно откуда, на чем она там сидела.
Плохо видно Танюшку. Рисуют на занятии, сидит с Денисом рядом.
Верка Максутова – помню, как увидела ее в первый раз, когда забирала из детской городской больницы.
С кровати на меня скалился толстенький такой, сбитый, лохматый Маугли. Нянечка ей крикнула:
--Верка! Это за тобой! Это, наверное, мама твоя? Похожа! – и засмеялась сама своей странной шутке, оскал Маугли же стал напоминать улыбку, в глазах отразилось что-то вроде восторга. С этим восторгом Верка, в автобусе по дороге в детский дом сидящая на моих коленках, периодически оглядывалась и заглядывала мне в глаза. В детдоме же, едва войдя в группу, потеряла ко мне всякий интерес и сразу рванула в бой – с кем-то драться. Это, кажется, было единственное занятие, доставлявшее ей удовольствие: лупить кого-нибудь, неважно чем и по какому месту, и слушать рев...
Удивительная девочка Зулечка Турганова. Маленькая-маленькая, как куколка, хорошенькая и ласковая. Поскольку не разговаривала, считалась «дурочкой», пока не попала в больницу. То ли нянечки там были ласковые, то ли кто-то из родителей, лежащих в палате со своими детьми, взял шефство и опекал малышку, но вернулась Зулька щебечущей как пичужка: словами, предложениями, вполне связным и разумным текстом. Задавала вопросы, отвечала – и этот рывок всего за месяц, проведенный в больнице. У Зульки была удивительная судьба. В «отказной» ее мама, 18-летняя девчонка, написала «отказываюсь от ребенка потому, что меня изнасиловали». Помню, как возмущались по этому поводу, читая, воспитатели: мол, а о чем дура думала 9 месяцев, почему сразу не сделала аборт, а родила и бросила... Прошло несколько лет, и мама Зульки вышла замуж. Рассказала мужу о том, что с ней случилось, о том, что где-то в дд живет ее ребенок. Реакция мужа была: «Найти и забрать!» И они нашли и забрали. Надеюсь, все у куколки Зульки сложилось хорошо...
Выглядывает из-за Сашки -Колеса
Урок рисования. Света и Зуля на первой "парте", Санек сбоку, сзади Денис и Таня, за ними Ася. Сбоку -- Максим, о нем речь впереди.
А еще при группе жили два мальчишки 7 лет. Так я и не поняла, почему. Вроде оба ждали открытия Колосовки, но почему проживали в малышовой группе, а не в семейной или старшей, непонятно. В качестве «рабочей силы», что ли?.. Да вроде и не загружали их особенно обязанностями. А они, разумеется, среди малышей изнывали от скуки и поэтому в голову им лезли всякие ненужные мысли. То я ловила их, готовящихся к побегу (а наказание за это суровое – психушка, а Максим, один из мальчишек, и так только что из нее вернулся). При этом было очень забавно слушать их спор, доносящийся из раздевалки, где они строили планы. Дело в том, что один из них любил больше воспитательницу Г.И., а другой Н.И. И они знали, что если они убегут, то воспитательнице «попадет». Вот они и спорили, в чью смену убегать – ни один не соглашался,чтобы попало его любимой «маме». В итоге решили, что убегут, когда вернется из отпуска третья, Н.К..
В другой раз, проходя мимо туалета, услышала, как Сережка, второй мальчишка, уговаривает Наташу «открыть рот и закрыть глаза», а он ей положит в рот конфетку. Увидев Максима, переминавшегося с ноги на ногу «на стреме» в дверях туалета, рванула туда, развернула разинувшую рот Наташку к Сережке спиной, вывела ее из туалета, вернулась, «сделала внушение», обменялась обещаниями, что я не расскажу воспитателям, а он никогда больше так делать не будет. Сережка обещание сдержал, кроме туалета и раздевалки прятаться было негде, а оба место прекрасно мною прослушивались... Сережку забрали в один из первых в Омске семейных детских домов. Я не помню их фамилии, хотя это была довольно скандальная история: у мамы было свое, весьма своеобразное с точки зрения большинства людей , представление о том, что она делает. Так, она не только поменяла всем 10 детям фамилии на свою, но и изменила их имена, потом увезла в другой город – чтобы они начали жизнь с «чистого листа». Потом еще были слух, что дети зарабатывали себе на карманные расходы мытьем машин на стоянках и бензозаправках. Сейчас это звучит наверное «нормальнее» чем тогда, в 1989 году. Я только помню, как уже уезжая из дд, Сережка пришел в группу прощаться: просто сунул голову в двери и беззвучно плакал. Как раз тогда работала его любимая «мама» Н.И. Хотя она обычно не очень-то разделяла его любовь, но тут охнула, подскочила, завела в группу, посадила к себе на колени, погладила по голове и поцеловала.
-- А как же, -- сказала она, вытирая слезы, когда Сережку увела новая мама. – Он ведь 4 года здесь провел.
Ушастик Сережка и Максим
Ну вот как-то так, всех детей я знала уже и любила – не то, чтобы всех, но всех вместе сразу – и большинство по отдельности. На работу я приезжала к 7 утра, что было непросто, учитывая расположенность детского дома: очень далеко, во первых, а во вторых, в городке нефтяников, куда с нашего Левого берега ехало утром ну очень много народу: рабочих нефтезавода и еще нескольких заводов, студетнов универстиета, нескольких институтов и множества училищ, там расположеннных. И все ехали очень рано!В переполненных автобусах! Никаких маршруток в то время не существовало, конечно...
Приезжала, и одевала детей, которые уже сидели на стульчиках в игровой : ночная няня поднимала их и выставляла из спальни, которую должна была помыть перед уходом. Это была бабуленция, здоровенная, не очень-то ласковая, и у нас с ней «не сложились отношения». Она постоянно имела претензии к качеству вымытой мною посуды (в честь чего, абсолютно не понятно, потому как после меня работала во второй половине дня еще нянечка Рита), пола, стен, туалета, скорости, с которой я работала... Я в общем-то не грубила старшим и старалась конфликтов не раздувать... Работать я тоже старалась, но мои старания не удовлетворяли воспитателей. Сейчас, конечно, двадцать лет спустя, я прекрасно понимаю, почему. Конечно, им бы хотелось видеть вместо меня девушку-женщину-бабушку, ловко и проворно драящую все вокруг до блеска, при этом успевающую накормить 16 малышей, тут же все убрать за ними и снова помыть до сиятельной чистоты, раздеть-одеть- для прогулки, сводить в туалет, отнести белье в прачечную, принести и разложить по полочкам постиранное, в банный день в бане перемыть всех за пол- часа, и все быстро, молча и качественно. Но тогда, в 17 лет, я просто недоумевала, чего от меня хотят и почему всегда мной недовольны... я же старалась... Я одевала на прогулку каждого, видя, как млеют от удовольствия мордашки от моих простых прикосновений, когда я застегиваю пуговицы или завязываю шарф, поэтому я одевала каждого, наверное, слишком долго... В бане я не могда затаскивать под душ орущих от испуга малышей и драить их губкой, а потом выталкивать в предбанник, где их одевали и расчесывали воспитатели, тратя по минуте на каждого. Я зазывала их «под дождик», настраивала теплоту и мощность воды индивидуально для каждого, чтобы им нравилось купаться. Я с удовольствием и без тени сомнения бросала веник в прихожей, чтобы в двадцать пятый раз поиграть в игру, которую всегда затевал кто-нибудь из малышей: залезть на журнальный столик и позвав: «Мама!» упасть оттуда мне в руки. Кто-нибудь всегда, застав меня там, начинал эту игру, и скоро уже выстраивалась очередь желающих. И для меня было гораздо важнее, чем подметенный пол, когда участвующий в этой игре Алешка Молчаливый улыбался и говорил: «Мама!» -- может быть, единственный раз за весь день он что-то говорил. Когда я пыталась обратить на это внимание воспитателей (мне казалось, что по логике вещей, это должно быть важно им, ) от меня отмахивались.
-- Не может быть! Он не говорит!
Но однажды случилось чудо. Алешка заговорил так, что услышали все.
Сначала пришел его папа... Он только что выписался из психиатрической больницы, где проходил очередной курс лечения шизофрении. Пришел к директору дд и написал заявление, примерно такого содержания:
«Я, такой-то, искренне вопрошаю к начальству данного заведения, изволить отпустить со мною на прогулку по территории вверенного вам учреждения вверенного вашим заботам младенца Алексея, являющегося моим родным отпрыском...» -- все в таком духе. Ничего противозаконного в этом не было, отец был болен, но не лишен родительских прав, поэтому директор «изволила позволить» прогулку по территории... Алеша стал ходить гулять с папой ежедневно. После обеда. Пару недель спустя, утром, пришла навестить Алешу мама. У которой тоже закончился курс лечения в той же больнице. Она не забирала его на прогулки, она проводила с ним пару часов в прихожей, сидя на скамеечке у его шкафчика, держа его на коленках, гладя и нашептывая что-то на ухо. Мама и папа были в ссоре и разведены, поэтому приходили в разное время и не пересекались.
А Алешка... Адлешка ожил. Он не сидел больше целыми днямми на стульчике, глядя в одну точку, он бегал по группе, играл, смеялся, дрался – как все другие мальчишки. Он начал рисовать и лепить на занятиях, но самое главное – он начал говорить. Сначала словами, потом словосочетаниями, потом предложениями. Говорил почти без умолку, взахлеб, будто торопился рассказать все, о чем молчал все это время...
И все удивлялись и радовались, и рассуждали о том, как важно ребенку иметь маму и папу – какой мощный толчок его развитию дало их появление...
А однажды мама и папа столкнулись в прихожей. Алешка выскочил навстречу и замер. Они начали ругаться. Они несли ахинею, со всей силой больного своего воображения пытаясь очернить и унизить друг друга. Н.И. пытаалась остановить их, но они ее не слышали. Тогда она подтолкнула к ним Алешку и почти прокричала:
-- Да послушайте же! Алеша стихотворение выучил! – для нас, всех, кто работал в этой группе, это было огромное достижение, это было чудо, гордость и радость – что Молчаливый Алешка, еще недавно не проявлявший никаких признаков не то, что интеллекта, но и «жизни» (не даром же ему диагноз имбецила приписывали!), выучил стихотворение и может его с выражением рассказать!
Она поставила Алешку почти между ними:
--Алеша! Расскажи маме и папе!
Алеша начал рассказывать. Громко, с выражением, как учили на занятии. Мама и папа его не слышали. Они вопили друг на друга. Алешка говорил все тише, тише, тише. Потом замолчал. Заплакал. Его увели в группу, успокоили, усадили на стульчик. Родителей прогнали и запретили приходить. Алешка со стульчика больше не вставал сам, как и раньше. И больше не говорил.
Встречала я его последний раз перед выпуском из дд для умственно отсталых. В Колосовку отправить его родители не позволили. Все таки они имели право его навещать, а навещать в Колосовке (6 часов от города на машине) было нереально. Вот они и добились, чтобы его оставили. Конечно, воспитатели были в гневе! И, конечно, медико-педагогическая комисстия ни минуты не сомневалась, что ему не место в "нормальном" дд -- ни на один вопрос он не ответил и даже не отреагировал.
Так что когда я его видела последний раз, ему было 8 лет, он готовился переехать в о вспомогательный интернат. Я не знаю, как у него сложилось. Он говорил, тихо и стесняясь, но говорил. Можно предположить, что после интерната он вернулся к родителям -- они ведь не были лишены прав. Но к кому? И в каком состоянии они к тому времени были?.. И как он сам пережил такую наследственность? Я не знаю.
А забери его в семью нормальные люди...
Алешкины родители настояли на том, чтобы его не отправляли в Колосовку. Они имели право навещать его, а до Колосовки 6 часов езды на машине. Они не были лишены родительских прав, не могли исполнять свои родительские обязанности «по состоянию здоровья», и поэтому легко в органах опеки отвоевали Алешке место в дд. Воспитатели скрипнули зубами, но делать было нечего. Из группы в Колосовку должны были уехать двое. Быстренько было решено, что вместо Алешки туда отправят Сашку Колесо.
-- Жалко Сашку-то, -- заикнулась я, но на меня замахали руками:
--Да ты что, с ним никакого сладу, пока ему 4 исполнится, с ним с ума сойдешь!
(В четыре, напомню, медико-педагогическая комиссия отсеивала еще часть «неудобных»: они отправлялись в детский дом для умственно отсталых).
-- К тому же дурачок, у нас ему все равно делать нечего.
Я посмотрела, как Санька с невинной мордашкой таскает ложкой суп из всех соседних тарелок и рискнула усомниться в подобном заключении о его умственных способностях.
Мы учили малышей кушать аккуратно. Это было не легко! Придя из дома ребенка, они не имели представления об обеде, как о процессе поглощения первого, второго и третьего. Первые дни я в ужасе наблюдала, накрыв на стол, как ребятишки со скоростью света, молча, деловито, вываливают второе в тарелку с супом, потом туда же выливают компот, разбалтывают ложкой и уплетают за обе щеки. Выяснилось, что в доме ребенка, экономя то ли время, то ли посуду, нянечки кормили их именно так. Так что я начинала с первого и хлеба, ждала, пока доедят, потом раздавала второе... Кушали все с отменным аппетитом, но некоторых малышей воспитатели пытались ограничить в еде. Например Дениса. Он не очень хорошо регулировал свои походы в туалет, а покушать любил. Г.И. многозначительно повторяла, что это «один из признаков умственной отсталости» и урезала его порцию до половины. Денис когда ел, надувшись, а когда начинал орать, и тогда вовсе выводился из-за стола.
Сашка же был маленький, худенький, поэтому его в еде не ограничивали, если он просил добавки. Да и как ему было отказать, когда он звенел колокольчиком со своего места:
--Мамаська, Зениська, Сясе каси надо!
Как-то раз Санька проснулся посреди тихого часа. На его счастье никого из воспитателей в группе не было, и вот он явился ко мне с плечиками от халата ночной няни в руках и спросил:
-- Мамаська Зениська, что это?
-- Вешалка. – Я ответила, стараясь не рассмеяться. Крохотный Сашка в огромных трусах вразвалочку на своих ножках колесом подходил ко мне, неся плечики перед собой.
-- Весалка, -- удовлетворенно повторил Колесо и удалился в спальню.
Такой он был живой, забавный, ласковый – ну как его можно было не любить?! В какой-то момент я думала, что гроза, по имени «Колосовка» минует Сашку: узнав, что его решено было отправить туда, из старшей группы прибежали возмущенные воспитатели. Там воспитывался Санькин брат Олежка, и они любили его, и не хотели отдавать. Директор же, формируя списки, не могла разлучить братьев (которые в общем-то, живя на одном этаже, о существовании друг друга пока не подозревали). Наши «встали в позу» -- мол, не хотите отдавать Олега, забирайте себе в группу Сашку... Тетки поразглядывали Сашку и ушли. Вскоре директор сообщила, что они согласны на перевод Олега в Колосовский дд. Забрать к себе в группу они бы его не смогли при всем желании – трехлетку в подготовительную.
Но Колосовка пока молчала, о ней все чаще забывали: дети-то были здесь, и трудно было их игнорировать и не «воспитывать».
А мне Сашка очень нравился. И я даже стала подумывать о том, чтобы взять его домой на выходные.
Домой, кроме Саши Калинкина и Светы, которых забирали бабушки, частенько ходили Алеша Мосалев, Наташа и Ася. Их по очереди брали «в гости» воспитатели и воскресная няня.
Дома я начала «подготовительные работы». С одной стороны, родители когда-то разрешили взять Димку. Но мне это ни о чем не говорило. Они могли согласиться --- «по аналогии», или отказаться – Димки было более чем «достаточно». Когда читала недавно Гезалова «Соленое детство», улыбалась грустным вещам, потому что как будто про Димку читала. Например, как он встал однажды ночью и разобрадл на куне часы. Знаете, такие встроеннные в кухонный гарнитур «Ирина».
Просто расковырял, интересно было посмотреть, что «внутри». Обратно собрать не смог. И никто не смог. Так они до сих пор и не идут. Так что мне не хотелось услышать «нет», и поэтому я начала плести какую-то историю о том, что скоро в дд приезжает комиссия, и воспитатели хотят всех «неудобных» детей разобрать по домам, чтобы детский дом не потерял статуса самого лучшего в городе. Ага, какие комиссии обычно ездят по воскресеньям?
Но родители не стали меня уличать во лжи, а сказали, что на выходные привести малыша можно. И я уже представляла себе, как возьму домой Сашку...
Оставалось провести «разведку боем» среди воспитателей: отпустят ли.
Ну, время у меня еще было, я не торопилась с этим делом.
Как-то раз, после тихого часа мальчишки распрыгались в спальне, и Денис, неудачно приземлившись, разбил себе об тумбочку голову. Мой рабочий день был давно окончен, но я частенько оставалась, задерживалась на пару-тройку, а то и больше, часов. С вечерней няней Ритой у меня были хорошие отношения, воспитатели меня не гнали – кто же откажется от добровольной помощи?! Я что-нибудь еще домывала-дочищала, то, что не успевала за день. Вроде все довольны, даже директриса Н. А., кабинет которой был рядом с нашей группой, и поэтому она частенько к нам заглядывала, всегда обращала внимание воспитателей на то, что я всегда на работе, всегда что-то делаю и никуда не тороплюсь. Они, видимо, на меня ей жаловались: на мою медлительность и нерасторопность, потому что она им всегда повторяла: «Так учите человека работать!» Но им учить еще и меня казалось лишним и даже обидным, поэтому Г.И. обычно тянула: «Дааа... Задерживается-то она часто...» Дальше шло продолжительное красноречивое молчание, мол, а толку-то... Н. И. вообще однажды, психанув, отодвинула стол, полный посуды, от стены, чтобы показать скопившуюся там пыль и упавшие конфетные фантики... Я вообще-то даже не предполагала, что двигать мебель и протирать пыль под ней, входит в мои обязанности, и не была уверена, что кто-то это делал до меня. Хотя меня уверяли, что да – ночная нянечка, мол, вылизывает всю спальню, включая и пол под тумбочками, и коврами, и шкафами. Ну да, то-то она чуть ли не возненавидела меня, когда санэпидемстанция нашла яйца глистов именно в спальне, а в группе не нашла. Каралось это тогда материально – 10 рублей из ее зарплаты вычли. Ну да ладно, чего это я!
В общем, то, что я в тот день задержалась, все нашли очень удобным. Медсестра, которая засыпала Денису голову чем-то желтым и вонючим (забыла, что это за порошок-то был?..)и перебинтовала, сказала, что нужно оставить его полежать и понаблюдать – не будет ли признаков сотрясения. Меня и посадили с ним рядом, раз уж я никуда не торопилась.
Сказать, что Денис был моим любимчиком, я бы не смогла. Пожалуй, это был один из немногих детей, который был мне несимпатичен. Да и как может быть симпатичен ребенок, который всегда орет, чуть что не так, падает и бьется об пол головой, сосет палец и раскачивается, знает и говорит только три фразы: «Нэт!» «Нэ буду!» и «Нэ нада!» Губы которого постоянно кривятся, готовые растянуться в громком реве по поводу и без, взгляд недоверчивых глаз исподлобья... Какой-то он был одинаковый всегда, ноющий, орущий, дерущийся,
На следующий день его на прогулку не взяли Сотрясения не было, но шапка не налезала на забинтованную голову. Все ушли, а я пока готовилась к обеду. Денис наигрался всеми игрушками, расшвырял по группе все кубики, и когда пришло время накрывать на стол, а до прихода остальных с улицы оставалось минут 20, я сказала ему, что кубики пора собрать.
-- Нэт! Нэ буду! – Привычно отозвался Денис. Я повторила просьбу, объяснила, что сейчас все придут, сядем кушать, и надо, чтобы был порядок.
-- Нэт!
Меня уже внутренне начало потряхивать. Я убрала его тарелку со стола:
-- Не хочешь убирать, я тебе не дам обедать.
Бац! Хлопнулся на пол, затылком три раза стукнулся, задрыгал ногами, заорал – все как обычно. У меня просто не было времени убирать за ним игрушки и накрывать на стол, я и так ничего никогда не успевала к радости воспитателей, поэтому я и пошла на шантаж.
-- Кушать хОчу! –
«Ого, новые слова в лексиконе», -- хмуро подумала я и сказала:
-- А если хочешь кушать, собери все кубики, что ты раскидал!
-- Нэээт!!! – и снова своей забинтованной башкой об пол ТРАХ!
Тут уж я психанула, подскочила к нему, подняла на ноги, за плечи встряхнула, раскрыла рот, чтобы что-то сказать, и тут встретилась с ним глазами. Господи, меня как кипятком ошпарило. Не было в эту секунду ни неприязни, ни вредности, ни упрямства, ни страха в этом взгляде, это был затравленный взгляд, отчаянный, полный боли и слез, хотя глаза были сухие.
«Господи, ему же только ТРИ года!» -- пронеслось в голове. И другая мысль, эхом: «Что же Я делаю?..»
Я села на стул, посадила его к себе на колени, обняла. Он напрягся и обмяк у меня в руках, я его по голове погладила, поцеловала и прошептала на ушко:
-- Дениска, ты же хороший мальчик? – И не поверила своим ушам, услышав в ответ такое же тихое, но радостно-удивленное:
--Да!
То есть, это было первое «да», первое слово, кроме тех трех других, что я до сих пор от него слышала.
--И ты все кубики сейчас соберешь, правда?
--Да!
И он соскочил с моих колен, побежал и сложил все кубики на место, и помог мне положить ложки к тарелкам, и побежал в прихожую встречать вернувшихся с прогулки ребятишек и помогал развязывать шарфы и снимать сапожки девочкам. Весь остаток своего рабочего дня я наблюдала за Денисом, и только диву давалась: малыша как подменили. Стоило ему скукситься по привычке, нахмуриться, сунуть палец в рот, я догоняла его, обнимала и шептала:
-- Ты хороший мальчик!
И он улыбался, опускал руку и бежал играть. Г. И., наблюдавшая за моими действиями и реакцией Дениса, спросила меня, что это такое я ему говорю, что он «как шелковый» весь день? Я рассказала ей о своем открытии. Это как-то ее не впечатлило, она махнула рукой и сказала, что их слишком много в группе, чтобы каждого по голове гладить и на ухо шептать.
-- А воспитывать когда?
Что она понимала под воспитанием в таком случае, я не знаю. Видимо, прохождение обязательной программы ясельной группы.
Я дождалась Риту. Мне не хотелось уйти и назавтра найти Дениса таким, каким он был всегда. Я рассказала Рите обо всем, волнуясь, как она воспримет мои новости. Она, к моей радости и спокойствию, приняла положительно. Взяла Дениса на руки и что-то ему рассказывая, пошла в группу, а я пошла домой, несколько успокоенная.
И вот тут меня стала мучить «дилемма» -- кого взять на выходные. Сашка, конечно же, о моих планах ничего не знал, а мне уже перед ним было неудобно, будто я обманула его, когда я начинала думать о том, чтобы взять Дениса. К тому же, Санька был веселый, «легкий на подъем» , и поход в гости мог стать для него приключением, новым опытом, «материалом» для воспоминаний.
Денис же оставался осторожным дичком, неизвестно еще, как бы он отреагировал на смену обстановки, и не стало бы для него это большим стрессом вообще. Так что я уговаривала себя, что возьму все-таки Саньку, при этом каждый день «открывая» для себя Дениса все больше и больше.
Он тоже реагировал на мультики. Не так явно, как Сашки и Алеша Мосалев, но смотрел исподтишка с интересом. Однажды, в хмурый дождливый день , на занятии с утра Г. И. безуспешно пыталась добиться от детей ответа на вопрос, какая сегодня погода за окном. Все помалкивали, а когда она поименно начала расспрашивать «самых умных», Аська вяло ответила, что «светит солнышко», Алешка – что «дует ветерок», и как она ни кипятилась , тыча в залитое дождем окно, никто не реагировал. Вдруг Денис сказал громко и отчетливо со своего места:
-- Дождик капает! – и закрыл глаза рукой.
Да, до сих пор этот жест тоже почему-то считался признаком его «дурости». Почему не индивидуальности, не знаю. Ведь так делал только он в группе, а сказать, что он научился этому в семье у себя, например, никто не мог, потому что он был слишком мал, когда попал в дом ребенка. Он закрывал глаза локтем одной руки и другой придерживалэту руку за запястье. Стеснялся он так. Вот и тут – ответил на вопрос, явно казавшийся ему очевидным, и «застеснялся» с непривычки. Г.И. впала в ступор, но надо отдать ей должное, Дениса похвалила. И в тот же день заявила логопеду Л.И. и сменявшей ее Н.И., что Денис «может быть, и не совсем дурак». Хотя продолжала ставить на нем и Сашке свои странные педагогические эксперименты.
Я уже писала, как она привязывала Сашку-Колесо к стулу с целью «сдержать его прыть». Так вот Дениса она тоже привязывала, только еще и с руками за спиной: чтобы не сосал палец. Длинным шерстяным шарфом, не туго и не больно, но достаточно, чтобы привести в ужас трехлетнего малыша. Правда, сидеть привязанными Сашка и Денис вскоре привыкли и не ревели уже. «Отсиживали» свое, подпевая девчонкам, которые тут же на стульчиках устраивали свои спевки, и качаясь на стульчиках. Гораздо хуже было, когда Г.И. придумывала что-нибудь новенькое: обещала, например, Сашку зашить в одеяло, чтобы он «не дрыгался», и днажды довела его до истерики, заворачивая в одеяло и призывая громко меня принести ей иголку с ниткой. Денис же был однажды заперт ею в шкафу в спальне, и ревел там от страха, пока добрая «мама Ивановна» над ним не смилостивилась... Или вспомнить «кампанию по отучкеию Дениса сосать палец». В одно прекрасное утро она сама начала и детям всем велела ходить вокруг Дениса и говорить ему:
-- Соси палец! – то есть заставлять его делать это, в надежде, что из духа противоречия, он этого делать не будет. И он ревел, убирал руку в карман или за спину, а когда снова тянул палец в рот (чтобы успокоиться, расслабиться), слышал хор голосов, приказывавших ему со всех сторон:
-- Соси палец!
Можете себе представить «положительные» результаты такой «парадоксальной терапии»...
При этом Денис норовил задержаться в туалете перед тихим часом, когда я выпроваживала оттуда всех спать, чтобы сказать мне: «Я тебя лУбу!» Иногда даже шкодил специально, чтобы его наказали, ая пожалела его, ревущего. Он будто ожил: научился улыбаться, глазки его засветились такой нежностью, что я знала, что он действительно чувствует то, что говорит («лУбу!»), в отличие от некоторых детей, для кого эти слова, так же как и слово «мама» стали дежурными, в какой-то степени даже манипулятивными...
Вот и в тот день, в субботу утром, я пришла на работу, уверенная, убедившая себя, что возьму домой Сашку-Колесо. Включила свет в группе – это моя «обязанность», время – 7 утра, а малыши уже сидят на стульчиках, кто одет наполовину, кто совсем еще не одет, сонные, тихие. Ночная нянечка прибирает спальню, она их поднимает и выводит в группу до моего прихода. Я прихожу, включаю свет, и начинается день. Малыши «просыпаются», начинают одеваться, я им помогаю, они верещат, рассказывают мне что-то, виснут на руках, цепляются за мой халат, фартук: мне рады. Хмурый Сашка стоит в одном сандалике и оглыдывается по сторонам: ищет, куда же зафутболил вчере второй. Я присаживаюсь на корочки перед Денисом, чтобы застегнуть пуговки на его клетчатой рубашке. Вдруг он протягивает ручонку и гладит меня по щеке.
-- Ма-ма! – говорит он негромко и так нежно, что у меня сердце обрывается. И я уже не переубеждаю себя, не обманываю. Я знаю, что возьму домой Дениса.
В течение дня я сходила к директору в кабинет, написала заявление, мы вместе позвонили моим родителям (мне ведь было 17, я не могла брать на себя эту ответственность). Мама моя подтверждает свое согласие, директриса Н.А. подписывает заявление.
После тихого часа приходит Рита и я ей рассказываю о своем решении и о том, как плохо себя чувствую – виноватой перед Сашкой. Рита смотрит на проснувшегося Саньку, маленькое солнышко с запутавшимися после сна волосенками и ясными глазками, и заявляет, что она возьмет его домой на воскресенье – заберет сегодня после рабочего дня и приведет в понедельник после тихого часа. Глядя на нас Г. И. (ну да, в основном как-то она участвовала во всех значимых более-менее событиях) выносит торжественное решение: она тоже возьмет сегодня в гости того, кто будет себя вести лучше всех. Честно – я не знаю, кто это был. Может быть, она и правда взяла домой Аську, Алешку Мосалева или Наташку Сорокину. Они всегда вели себя хорошо... и они часто бывали дома. Так что, конечно, хотя это и было наверняка для них волнующе и важно, но все же не так, как для наших двух «отщепенцев», которых только и ждали, как бы отправить в другой дд – с глаз долой, из сердца вон. Ну что ж, на один день мы с Ритой устроили им выходной. А для нас четверых это был праздник...
Начался он тут же, в спальне. Когда я начала одевать Дениса в его привычную рубашку, а Г.И. замахала на меня руками и сказала, что для «гостей» у нас полный шкаф новой одеежды. Надо же, а я и не знала об этом Итак, на Дениса была надета новая рубашка с мячиками, новые колготки, штаны, кофта, сапожки, а шапку и рубашку «сняли» с ошалевшего от такой наглости аккуратного Алешки Мосалева. Денис просто млел от счастья, косясь на воротничок рубашки и поглаживая рукава новой кофты. Еще тот пижон, оказывается, был он в душе, а никто и не подозревал!
Дома Денис был просто паинькой. Ходил за мной по пятам, все рассматривал, стеснялся моих родителей и старшую сестру – прятался за свой локоть. Но быстро освоился, и даже стал отвечать на их вопросы! Вообще, воспитателям надо было это видеть, конечно. Он спел мне все песенки и рассказал все стишки, которые учили в группе и на музыкальных заниятиях, безошибочно показал на кукурузных палочках, где «одна» а где «много», посчитал до трех... Помогал мне после прогулки мыть сапоги и что-то спрашивал меня, а потом повторял мой ответ, вопросительно, как бы переспрашивая. Начал говорить полными, развернутыми предложениями, красиво и интересно. А на кухне пробовал разные вкусности, которых не видывал в дд, и особенно «заценил» соленые маленькие помидорки.
Конечно, разнообразие стола не преминуло сказаться на его и так не очень крепкой пищеварительной системе... Он старался, бегал в туалет, и если не добегал, сильно расстраивался... Мы были дома, в воскресенье шел дождь со снегом целый день, и мы просто играли, смотрели мультики по телевизору, конечно, я пробовала читать ему книжки, но больше ему понравились колыбельные песенки на ночь. И он мне тоже спел одну, про серенькую кошечку, которая села на окошечко...
Утром в понедельник мы встали рано. Мне на работе надо было быть в 7, жила я от дд далековато: минут 40 на автобусе, и его еще надо было дождаться. И в него надо было еще влезть... Самым трудным все же, как оказалось, было из него вылезти на своей остановке. Я потеряла шапку в этой давке, но мы все же вырвались на свободу... На темную улицу, где шел снег, уже по-зимнему, хлопьями, было холодно, и идти от остановки до дд было еще прилично. Малыш мой все переносил мужественно и стойко. Был спокоен и послушен... до того момента, как увидел дд. Вот тут и наступил «переломный момент». И я до сих пор вспоминаю все, что было после, как череду каких-то кошмаров. И до сих пор во мне живет чувство вины, что это я была причиной того, что у моего малыша наступила такая «полоса невезения» в жизни...
В тот самый миг, как он увидел, и понял, что мы возвращаемся в дд (хотя, конечно же, я говорила ему об этом все утро, всю дорогу – и он соглашался со всем, что я ему говорила... Но ему ведь было только три года! ), слезы просто начали капать у него из глаз, и капали, и капали... Он плакал молча, и это было самый горький плач, какой я когда-либо видела в своей жизни. В группе он сел на стульчик и не хуже молчаливого Алешки просидел пол-дня... Впрочем, пока не пришел Сашка. Сашка, как я и предполагала, заявился в группу совсем не расстроенный. Очень веселый и гордый, к тому же с новой машинкой. И начал рассказывать:
-- А я большой! Я на масине ездил!
Денис тут же подскочил и с важным видом заявил:
-- А я на аптобусе, да!
И так они вели беседу о том, как были дома, и Денис почувствовал себя одним из «героев дня» наконец, а маленькому Сашке я была ох как благодарна за то, что он такой вот -- «легкий» и сумел облегчить горе Дениса тоже.
